Что значит знать литературу

Из опыта учителя словесности

Однажды директор школы предложил мне записывать в журнал уроки литературы, но не проводить все их, а отдать освободившиеся часы на подготовку к ЕГЭ по русскому языку, который сдают все, а литературу все равно у меня не сдает никто. Я вообще слышал о таких фортелях. Знал, как в одной из школ Пушкина, Лермонтова, Гоголя принесли в жертву экзамену по русскому языку в 9‑м классе, но думал, что все это отдельные аномалии. Но потом в статье министра образования и науки прочел, что это распространенное явление. Но я не знал ни одного случая, когда бы на защиту литературы выступили бы родители. Ведь в самом деле, так лучше для экзаменов. А может быть, где-то и сами уроки про этих писателей не стоят того, чтобы их защищать? Я и сам не знаю, зачем нужны уроки литературы, на которых изучают не прочитанные всеми произведения.

А в 2019 году я прочту философскую книгу писателя Михаила Веллера «Огонь и агония» и пойму, что на самом деле представляет эта самая агония.

Первая глава этой книги называется «Русская классика как яд национальной депрессии». «Школьная программа русской классической литературы есть злостная воспитательная диверсия! Пессимизм, критиканство, несправедливость, кругом несчастья – да и что это за жизнь такая? Чему тут учиться – каким снобом надо быть? <…> А читать-то эту допотопную скукотищу на хрена? <…> Возникает такое ощущение, что русские литературоведы-потомки ненавидят героев, ненавидят сильную личность в принципе, им ненавистен оптимизм, они проповедуют страдание и бессмыслицу. И как только торчит голова над серой гладью родной истории – ее этьс по маковке! Бульк! И все опять ровненько – все страдают».

Спорить с этой концепцией русской классической литературы бессмысленно. Вся она исходит из тезиса, который был положен в основу советской методики преподавания литературы и который все-таки многими учителями преодолевался. Тезис этот состоит в том, что художественная литература – учебник жизни, главное в нем – положительный герой, на которого и равняется «юноша, обдумывающий житье, решающий делать жизнь с кого». Кто постарше, тот помнит призыв «воспитывать на примере жизни и деятельности Ленина и его соратников». Веллер называет другие фамилии, но суть та же, кондовая. Но если это так, то непонятно, для чего нам нужен Шекспир. На каком примере могут воспитать нашего молодого человека «Гамлет», «Король Лир», «Отел­ло», «Макбет», даже «Ромео и Джульетта»? Я уже не говорю об «Анне Карениной», «Чайке», «Тихом Доне», «Мастере и Маргарите». И уж тем более о «Преступлении и наказании», «Мертвых душах» и «Евгении Онегине».

«Идейно, – пишет Веллер, – русская литература сводится к правозащитному движению в пользу несчастных, не веря при этом в победу. Благородно, но депрессивно».

А вот и последняя глава:

«Господа, вот я прожил уже на свете немало лет. И я не встречал в жизни человека, который бы для себя, по жизни, для чтения читал «Капитанскую дочку» или «Дубровского». Они малоинтересны, вторичны, банальны, язык неприятен в чтении, архаичен…
У русской классики есть два важнейших качества: она неинтересна и пессимистична. В ней нет героя, порок не наказан, добро не торжествует, жизнь тягостна…

Пушкин просаживал десятки тысяч в карты. Гоголь жил в Италии на царский пансион. Вяземский был богатый наследник огромного состояния и «светский лев» (сказали бы сейчас) – и все они рыдали над печальной жизнью, а если и смеялись, то «сквозь невидимые миру слезы». В Союзе писателей СССР они не состояли, их бы там научили рыдать! Хорошо грустить о смысле жизни, когда ты богат, знатен и можно ничего не делать».

По нынешним временам огромный тираж у этой философии – 15 тысяч экземпляров.

В 1974 году на страницах «Комсомольской правды» развернулась большая дискуссия о преподавании литературы в школе. Газета получила около пяти тысяч писем от своих читателей. А началось все с письма девятиклассницы: «Зачем мы должны изучать роман Достоевского «Преступление и наказание»? Мы что – убивать кого-нибудь собираемся?» Книга, которая написана обо мне, о тебе, о ней самой и нашей жизни, по существу была не прочитана, потому что в ней читательница увидела только одно – убил. Можно смело сказать, что эта девушка не умеет читать. Речь идет, конечно, о чтении литературы. Но что значит не уметь читать? Покажу это на небольшом примере.

На одном из уроков по роману Тургенева «Отцы и дети» прошу минут за десять прокомментировать четыре строчки из третьей главы романа. Вот это место: с почтовой станции едут домой Аркадий с отцом, а за ними – Базаров.

«Какой зато здесь воздух. Как славно пахнет! Право, мне кажется, нигде в мире не пахнет, как в здешних краях! Да и небо здесь…»
Аркадий вдруг остановился, бросил косвенный взгляд назад и умолк».

В тот день в трех классах было 79 человек. 26 из них, то есть 33%, написали, что «Аркадий восхищается природой», что «ему кажется, что ничего нет лучше родных мест». Другими словами, они (а это каждый третий) не увидели в этой сцене самого главного.

И только 53 человека, то есть 67%, поняли то, что здесь показано: «нигилистические убеждения не являются натурой», «хоть Аркадий и считает себя нигилистом, он не был им», «в душе Аркадий поэт, но он под влиянием Базарова пытается в себе этот романтизм подавить», «именно в этом душевном порыве проявляется истинный характер Аркадия», «он всячески старается подражать Базарову, хотя в душе он не такой», «он испугался, что Базаров его услышит, и тогда Аркадий упадет в его глазах».

«Аркадий заразился идеей нигилизма, но не до конца ее понимает. Он во всем слушает Базарова и знает, что он не романтик и на дух не переносит всю эту болтовню на отвлеченные темы. Поэтому, следуя душевному порыву, он начинает восхищаться природой, но, опомнившись, умолкает, вспоминая, что они с другом отрицают такие разговоры. Он не хочет, чтобы Базаров его почитал за романтика, ему хочется казаться таким же рассудительным и прагматичным».

«Аркадий смотрит на этот мир не с практической точки зрения, как Базаров. В отличие от Базарова он ценит красоту природы, ее естественность. Для него природа не мастерская, а храм. Он умеет увидеть и оценить не только материальное, но и духовное. Аркадий – романтик. Но он хочет быть похожим на Базарова, так как его точку зрения он считает верной. У него есть убеждения, взятые у Базарова, и, судя по ним, он нигилист, однако в душе он остается романтиком».

«По ходу романа Аркадий не раз говорит, что он является учеником Базарова. Но, читая этот эпизод, можно усомниться в его правдивости. Может, Аркадий и правда так думал, но слова его, обращенные к отцу, помогают лучше понять его реальный внутренний мир. То, о чем он говорит (об особом запахе, необычном небе), Базаров назвал бы открытым проявлением романтизма и осмеял бы своего приятеля. Но главное, что и сам Аркадий это понимает, вдруг чувствует неловкость (что же такое он говорит), бросая взгляд назад, где в тарантасе едет Базаров. Этот глубокий эпизод, который раскрывает суть сильной личности Базарова, умение его подчинить других своему мнению, описан лишь четырьмя строками. Четыре строчки – вот объем, которого Тургеневу хватает, чтобы расставить все по местам».

Думаю, что степень некоторой нигилистичности Аркадия все же преувеличена, но по сути главное понято хорошо. Но понято лишь двумя третями десятиклассников. А ведь как часто то, что говорят и пишут наши ученики, не вычитывается ими из написанного писателем, из обсуждения на школьном уроке, а просто повторяет очередную типографскую или электронную шпаргалку!

Тут очень важно и вот какое обстоятельство. Литература в школе – единственный предмет, где изучение идет по первоисточнику. Конечно, учителя физики и химии проводят на своих уроках опыты и эксперименты, которые приводят класс к пониманию понятий, процессов, законов. Конечно, учитель истории знакомит учащихся с историческими документами и предлагает их для осмысления и анализа. Но все равно и физика, и химия, и история, и математика, и биология изучаются по тому, что уже открыто, исследовано, доказано и даже изложено в школьном учебнике и объяснено учителем.

Другое дело – литература. Перед гениальным критиком Виссарионом Белинским, выдающимся ученым Юрием Лотманом и девятиклассниками Ниной Поповой и Колей Васиным лежит один и тот же роман Лермонтова «Герой нашего времени», и они идут в принципе той же дорогой: от чтения к постижению. И именно процесс этого постижения – самое главное на уроке литературы.

И именно потому что сначала наш ученик, если он это, конечно, делает, сперва сам, как лыжник по целине, движется по страницам книги, но его восприятие этой книги не может не быть в определенной мере субъективным. И вообще литература трижды субъективна: она изображает мир сквозь субъективность автора и обращена к читателю, воспринимающему произведение личностно. Каждый из нас открывает в произведении свое, соприкасаясь с художественным миром писателя всем своим «я». И степень этой сопричастности у разных читателей разная. Так же как разность читательского восприятия, рождается разность времени, когда книга прочитана.

Конечно, восприятие литературного произведения может быть и обедненным, и искаженным, и ложным, а потому задача преподавателя литературы – обогатить понимание прочитанного. Но сделать это можно, лишь опираясь на личностное отношение к прочитанному. И самое страшное здесь – подменить пусть и ошибочное свое правильным учительским.

Вот почему самые горькие учительские воспоминания связаны с устным экзаменом по литературе. Двадцать пять билетов по три вопроса в каждом, охватывающие огромный массив от «Слова о полку Игореве» до современной литературы. И все это нужно выучить, знать, сдать. При этом если на сочинении можно пользоваться текстами художественных произведений, то здесь цитирование только по памяти.

Рассказывая о том, как она вела уроки литературы в школе Беслана после Беслана, Эльвира Горюхина хорошо сформулировала идею своего подхода к изучению литературы в школе: «момент сопряжения вечного с неповторимой жизнью отдельного человека».

Устные экзамены по литературе, как, впрочем, и нынешние по той же литературе, обезличены. Ведь их конечная цель – чтобы у всех все было абсолютно правильно, а потому одинаково.

Однажды я сидел ассистентом на устной литературе в 8‑м классе, где все ученики пожелали сдавать устную литературу. За три недели до экзамена им в киоске Института усовершенствования учителей закупили на всех книжечки, в каждой из которых были уже даны ответы на все вопросы билетов. Тексты были умные, литературоведчески на уровне, абсолютно чуждые восьмиклассникам по языку, а во многом и по смыслу. А я сидел и следил за каждым отвечающим, поражаясь точности того, что он говорил в соответствии с этой типографской шпаргалкой, пронесенной на экзамен абсолютно легально – в своей голове.

Лев Айзерман